как по постаревшим лицам друзей юности думаешь, что сам остался прежним, так по эрозии любимых книжек понимаешь, что все-таки ты изменился. Сейчас много езжу: метро, маршрутки, и взял с собой однажды Бунина, попавшегося под руку. "В Париже" - я учил его наизусть, так это было здорово. "В дымном провале зрительного зала, где наискось проходили сизые тени падающих аэропланов", он держал ее за руку и слышал запах духов - - А сейчас вижу, что, хоть по-прежнему Бунин как волк, чувствует, что гроза пахнет свежими огурцами и прочие такие штуки, которых никогда не чуяла наша в оловянных очках литература - но там, где он отходит от токования своих, действительно уникальных в своем роде, фиолетовых, зарничных видений (над которыми немножко посмеялся Набоков в Других берегах, где страшно чернеет крышка гроба, и торжественно-грозно рдеет в небе Канопус, и пахнет гелиотропами и я уж не помню что еще пр.пр.) - там это мировидение детское, мужское, закрытое, убогое. "Темные аллеи" - да, можно думать над тем, как автор сближает эрос и танатос, - нет, это вычеркнуть! - показывает, как вспыхивая, электрическая дуга страсти изъедает в миг вспышки сами угольные электроды человеческих тел - и в этом, верю, не механическое вышибание искры читательского сочувствия, а нащупывание какого-то действительно имеющегося варианта судьбы, отголоска пушкинских цыган, обнаружения человеком себя, степой лиходеевым, в таврической степи, где нет защиты от блуждания рассеянного небесного заряда, который волен разрядиться и в чахлый пень, и в арапа (еще за секунду до того благопристойного налогоплательщика). Но если просто читать, о чем эти истории - то оторопь берет. Видишь, что никакого катода нету - рассказчику там нет собеседника, пораженному в темя фатумом там нет заземления. Мужчине там нет женщины. Все истории про солнечный удар и т.п., которые, по силе эмпатии, воспринимаются (-лись) как страшные исповеди, нынче показались мне жутковатыми скверными анекдотами, как если бы некто, кому ты привык доверять и сочувствовать, рассказывал тебе их со слезами на глазах - так что по мере накопления критической массы внутреннего сопротивления в душе вскипает сначала безотчетная смута, потом осознанное нежелание верить в собственное, увы, недоверие, и затем гнев, выстреливший газовой струей, как из забытой на конфорке зажигалки: как я мог не видеть очевидного! то, что я считал метафизикой, оказалось психосоматикой - я тащился в подвалы вслед за сальной свечой, а увидел не вход в затерянный мир, не библиотеку ивана грозного, с автобиографией Шекспира, а колченогий стул и кирпичную кладку. Я говорю о бунинских женщинах, если это не понятно. Не то чтобы их не было, или они не были узнаваемы, или им нельзя было верить - нет, их и видишь, и чуешь гладкость их бедер и всего их тела под холстинкой, и всякое прочее, но они совершенно непроницаемы при этом, совершенно немы, они ни при чем в этом мире мужской, скажем прямо, похоти. Ну вот, слово сказано. Из густых туч ее автором добывается искра страсти, которую он тотчас переправляет в свой конденсатор, как чичиков души в опекунский совет - чтобы добиться перехода количества в непререкаемое качество. И это, пока завороженно читаешь, удается - но стоит оторвать глаза от бумаги, как гневаешься на себя, что веришь этому слову, этой констелляции, при которой, давайте ближе к тексту, некий поручик попадают в некую ловушку, встречаясь с женщиной, которая отражает ему такие бездны, что только два пистолета после ботвиньи со льдом дают ему из этой ловушки выход. Что отражает ему женщина? Ничего. Женщина у Бунина - резиновая затычка, не дающая никакого ответа, никакой реакции, никакого электропровождения - она может только, как пробка в ванной, утопить рассказчика в мыльной воде. Живость всех его Русь, Галь, Муз - сочиненная, как сочинены и все коллизии, где крестьянки во сне раздвигают свои мреющие влажным теплом ноги. Мир Бунина монологичен, там есть только фуражки, околыши, ботвиньи и прочие атрибуты мужского мира, но женщин там нет - так что можно было бы пожалеть автора, вынужденного существовать внутри этого пахнущего дрянным одеколоном головного убора и намысливать оттуда себе внешний мир, полный приключений с податливыми, одурманенными авторской фантазией, героинями - если бы не стоило пожалеть самих себя, заглатывающих блесну всех этих зарниц. Бунин, хочу верить, был честен и искренен, и не старческим эротизмом стоит объяснять его припадание к женщине, в его вглядывании в какую-то иную реальность, в страшноватом мире вокруг. Может быть, объяснение совсем просто: вся наша золотая литература ведь не знала женщину как собеседницу, как равного в силе, в движении, в игре ума, в отражении твоего ума, в конце концов, в отражении твоего движения и твоей силы - женщина рисовала чуже инициалы пальцем на заындевевшем стекле, вот максимальное взаимодействие - что из этого могло выйти? а ничего. Ангел чистой красоты, годный, как известно, лишь на расчихвощивание ему перьев (об этом у Брехта есть смешной порнозонг, хотя он не читал, небось, переписку с Соболевским). Тоже чуяли, где выход, а сделать ничего не могли, невозможно было представить себе. А Бунин хоть рвался, как и бедный Гумберт рвался потом. Ну что же, и это имя произнесено. Продолжая ход Темных аллей, можно увидеть, как они заканчиваются не тупиком, но выходом на школьный двор, на который заворачивает желтый школьный автобус. Гумберт, в общем, продолжает линию лишних людей, мужчин, оглоушенных женщиной, которой как невесть каким клином сходится для них свет. Но Лолита, вот в чем дело, Лолита уже существует. Хоть Гумберт так же мало видел выход - но он уже слышал журчание реальности, бормотание скаутов, лопание пузырей жвачки и прочее мерзкое, потому что неподатливое ему, потому что существующее отдельно и независимо (главное страдание извращенца, которому хотелось бы структурировать мир кожаных ремешков вокруг себя: называй меня хозяином). Хоть и с ней ничего не получилось, хоть электрическая лампочка еще не была изобретена в мире Гумберта, на американской стрижке которого еще различим след от русской фуражки - но он уже понимает, приезжая к растолстевшей беременной Лолите, чего он оказался лишен, в своем мире угольных электродов. Смех, разговор, какой это простой ответ, как проста эта метафизика, приращение неведомого в смехе близкой женщины, с которой можно просто переговорить и условиться, а потом пойти в шортах в парк, вместо того чтобы стрелять ей в сердце в кабинете скверной гостиницы, а затем мрачно гибнуть самому, в собственном каменном устроенном себе самому мешке, с замурованными наглухо окнами.
