Прутья клетки

7 июня, в день, когда папе исполнилось бы 90 лет, мы, его семья, наши друзья и коллеги из Москвы и Нёноксы встретились в Центральном Доме литератора, чтобы вспомнить Юрия Михайловича. Показать его новую книжечку - сборник статей о Борисе Шергине и литературе Русского Севера. Послушать нёнокские (папа сказал бы нёнокотские) песни. Спасибо всем, кто пришел, кто высказался и кто "отслушал с вниманием", по слову Шергина.

Сделаю стенограмму встречи, в том числе чтобы поблагодарить всех выступивших.




( Collapse )

Из Архангельска (куда я не смог поехать в этом году) привезли томик Шергина, изданный Б.М.Егоровым (и любезно им мне переданный, за что ему низкий поклон)



Борис Михайлович - основатель и бессменный руководитель Литературного музея Архангельска, который на Володарского 10. В этом частном музее, с неожиданно богатыми фондами, хранятся не только нигде более не зафиксированные фотографии Шергина (так, фото на обложке и почти половину тех, которые внутри, я никогда не видал), его личные вещи, но также несколько тетрадей дневников, переданные музею Ю.Ф. Галкиным. Юрий Галкин, надо тут объяснить, начиная с 1980-х годов, издал не только несколько томиков Избранного, но и первые подборки шергинских дневников. Но составителю приходилось работать ножницами. Все религиозное оставлялось за бортом. Иногда эта работа, как видно при сравнении изданий 1980-х и 1990-х, была достаточно ювелирной - иногда достаточно было убрать имя Христа - иногда более крупной - многоточием оттенялось окончание фразы, уводившее мысль писателя к церкви, этим же многоточием обозначались целые страницы. Аромат, как это обычно бывает, никуда не выветрился - и автор предисловия к первой книжечке дневников, критик Вл.Гусев, писал не без удивления (и не без чуткости), например, что природа заменила современному писателю религию.

Купюры в 1990-е совместными усилиями публикаторов восстанавливались (и эта работа бесконечна). Но тетради, посвященные, выразимся аккуратно, вере, не могли быть опубликованными в 1980-х и во многом, из "узости темы", так и остались ненапечатанными сейчас. В их числе все тетради 1941 года - времени, которое Шергин буквально описывал как приход антихриста, и когда ему было не до природы и литературы. Сейчас Борис Михайлович Егоров взял на себя труд расшифровать эту сложную рукопись и не просто опубликовать со своими постраничными комментариями, но и дать вкрапления фотокопий трудных, неоднозначных или любопытных читателю мест. Вот как это выглядит (картинки кликабельны):




Понятно, зачем Егоров так делает ( Collapse )- ради читателя, ради эффекта его присутствия при вчитывании в текст. Составитель позволяет себе не просто привлечь читателя, но порой и поиграть с ним в кошки-мышки: так, при первой встрече с шергинской тайнописью, Егоров не дает, как это было бы нормальным для классической науки, сухую сноску с переводом - нет, он интригует, рассказывает о своих переживаниях и, чтобы читатель мог их просмаковать, относит разгадку на последние страницы книги, с постраничных в поглавные комментарии, где уже и выдает нам ядрышко, освобожденное от скорлупок. Так не принято - но кто сказал, что нельзя так? все комментарии хороши, кроме скучных.
Также для пущего приближения к образу тетради, составитель расшифрованные слова не дает "по умолчанию" - напротив, он оставляет на страницах исходную тайнопись, как она раскрывается случайному или нежелательному читателю, убирая раскрывающиеся посвященному смыслы в скобки. Так это выглядит:



Можно было бы поразмышлять, каким являлось бы, если продолжить егоровскую публикаторскую линию, идеальная расшифровка шергинского дневника? брезжит какое-то уже почти интерактивное издание, фотокопия, факсимиле, на страницах которых разгадка встает, скажем, при подведении к нечитаемому слову курсора. Заразить читателя исследовательской горячкой - не есть ли это побочная (а, может, и не побочная) задача любой филологии?



К слову о филологии - читая вместе с Егоровым Дневник 1941 года, я вспоминал невольно и рецензию Н.А. Богомолова на публикацию дневника Шергина, хранящегося в Пушкинском Доме и потихоньку (работа еще не завершена) печатающегося в Ежегоднике РО ИРЛИ. Приведу фрагмент, посвященный Шергину, целиком:

"Наконец, недоумение вызывает публикация второй части дневника Б.В. Шергина за 1945 год. Этот почти забытый ныне писатель-архангелогородец обрел популярность как «тонкий знаток стиля». Однако по дневнику это чувствуется плохо: «Наприбавок у него грипп», «…закончились благопоспешно работы ученых по изобретению атомной бомбы», «Все серое в дождь, — камень-от… А какая благородная гамма красок! Этот туск серебряный стоит», «Все живо, все любимо для него на сем «суровом» острове, который стал для него, «ссыльного», дражайшей родиной. Современные культуртрегеры насилуют природу…» — и так далее. Да и сам этот текст, хотя отдельные записи в нем и датированы, совсем не походит на традиционный дневник. В нем совсем нет внешних событий, а только довольно бессвязные рассуждения по поводу церковных праздников, текстов Писания, агиографической литературы, других текстов, связанных с религией, и лишь время от времени весьма бегло упоминаются внутренние переживания автора и внешние события, — так что и с точки зрения воспроизведения своей эпохи дневник малопривлекателен. Единственное, пожалуй, что делает его интересным, — то, как в сознании вполне официального советского писателя живет острое религиозное чувство. Но задачей комментатора, как нам представляется, было не столько выявить и определить цитаты из Писания, богослужебных текстов, житий и т. п., а показать, что они живут в сознании автора дневника в очень причудливых формах.

Так, например, он записывает: «…Мне не надо много песен, знаю песенку одну… Вот, велено человеку и не однажды в день, скажем, «помилуй мя, Боже» псалом читать…» Не хитро найти, о каком псалме идет речь. Но гораздо важнее было бы увидеть то нестандартное столкновение разных текстов, которое производит здесь Шергин. Ведь «Мне не надо многих песен, знаю песенку одну» — слегка переиначенное начало «Лунной колыбельной» Ф. Сологуба, и Сологуб в соседстве с псалмами придает всему повествованию особый оттенок. И очень хотелось бы узнать, например, что за сочинение «Надгробные размышления Автора…», упоминаемое на с. 480, явно не ортодоксально-православного характера. А заодно было бы полезно, например, пояснить читателям, что это за Хотьковский железнодорожный мост, который можно перейти лишь с молитвой (это мост недалеко от ст. Хотьково Ярославской железной дороги, невдалеке от Сергиева Посада, так что его упоминание скорее всего напоминает о пешем паломичестве в Лавру). И не хотелось бы видеть в комментарии слова «раскольник» вместо «старообрядец» (да и характеристика этого «раскольника» Григория Талицкого явно неточна: сожженный в 1701 г., он вряд ли может быть охарактеризован как человек XVIII века). Одним словом, филологическая культура данного комментария настоятельно требует совершенствования.

Надо, конечно, сказать, что будь перед нами не «Ежегодник», а какое-нибудь рядовое издание, не обладающее репутацией академически совершенного, мы вряд ли стали бы предъявлять подобные претензии. Но достигнув определенного уровня, редакция берет на себя обязательство поддерживать его и в дальнейшем, и любое понижение не может не вызвать соответствующей реакции".
http://sites.utoronto.ca/tsq/01/bogomolov.shtml

"...как в сознании вполне официального советского писателя живет острое религиозное чувство", пишет Богомолов, и это острое наблюдение кажется неоспоримым и остроумным, пока вв какой-то момент не начинаешь видеть, что парадокса нет, просто по причине несовпадения Шергина образу советского писателя, и даже отсутствия в реальности типа советского писателя - а есть (как видно по пристальному взгляду, поскребыванию по хрестоматийному глянцу) несоветские писатели, зажатые в тиски разной степени давления и язвительности, включая самых официозных (т.е. самых зажатых в тиски). "Деконструкции" образа Шергина как сказочника и фольклориста, "поморского Бажова", "автора новелл о людях труда" (Л.Леонов) помогает каждое приближение к рукописям этого (и любого другого) писателя. В этом смысле публикация Дневника 1941 года и других материалов, осуществленные Б.М.Егоровым - это еще один импульс в верном направлении. Хотьковский мост, полезно будет тут пояснить читателю, возникает в дневниках, поскольку Шергин подолгу жил в Хотьково, и "молитва" говорит о том, каково было писателю подниматься по его ступеням на протезе. О чем у Егорова, кстати, в соответствующих местах разъяснено.

Завершено. Вышел 4-й том собрания сочинений Бориса Шергина. Последний и, как оказалось, самый сложный (а не 3-й с Дневником). В него вошли неопубликованные материалы из архива писателя (рукописи, относящиеся к неосуществленным книгам "Народ-художник" и "Слово о друзьях", сказки, сказы, записные книжки), очерки, затерявшиеся в периодике (к примеру, архангелогородской времен интервенции) или в своей эпохе ("сказы о вождях"), дневниковые записи о Филарете, которые мы взяли на себя смелость выделить в отдельный цикл, другие дневники, покинувшие врата Пушкинского Дома в 2015 году в составе Ежегодника РО ИРЛИ, а также воспоминания Шергина о Ефимовых, Голицыных, Есенине, письма. И это я еще наверняка забыл половину сгоряча. Спасибо издательству "Москвоведение", Юрию Николаевичу Курнешову и всем-всем-всем из команды. За огрехи принято просить прощения, а я скажу просто: это издание не научное, наша цель была донести и поставить на полку. Чтоб было. Потому что раньше не было. А теперь есть. Прежде у Бориса Викторовича были томики избранного, а теперь есть собрание сочинений. Теперь ваша очередь - читать, радоваться, удивляться, находить ошибки, ругать публикаторов, требовать переизданий, исправленных и дополненных. Спасибо всем, кто помогал, кто переживал и кто поддерживал.

А вот пишут наши Пристрастные Издатели:

Так хотелось назвать этот пост торжественно.
Типа: СВЕРШИЛОСЬ!!!!!!
И начать его хотелось пафосно, типа: Дорога в тысячу «ли» началась с первого шага четыре года назад, когда…(на самом деле работа началась намнооооого раньше).
Но зачем? Что есть, то есть: четыре тома перед вами на снимке. Первое в истории всемирной литературы собрание сочинений Бориса Викторовича Шергина получило свое логичное завершение. Вышел в свет последний, четвертый том, синий, как вода Гандвика и небо над ним.
Последний ли? Конечно, нет. В закромах Пушкинского дома в Питере, которому мы благодарны безмерно, еще хранятся примерно семьдесят пять папок из архива писателя. Что в них? Об этом узнают сначала специалисты, исследователи, опубликуют материалы в своем сборнике, после которого – милости просим, почтенная публика, вот еще неизвестные записи, радиопьесы, проекты книг, может быть – сказки, за которые так любят Шергина. Но это дело будущего, и нам ли достанется честь опубликовать их? Кто знает!
Наше издание закончено. Мы обещали четырехтомник – и вот он. Дорога в тысячу «ли» закончилась. Позади годы трудов, исканий, работы, ошибок, встреч с интереснейшими людьми, короче – годы полнокровной редакционной жизни, которой мы и живем. И теперь вправе немного погордиться. Вот, смотрите, это мы сделали, читайте, наслаждайтесь.

Боюсь только, что в таком полном виде это собрание мало кто увидит.
Первый том вышел в 2012 году и был распродан полностью.
Второй том вышел в 2013, и его тоже больше нет.
Третий том еще есть, а вот чтобы все вместе – не получается. Ну, это давайте попробуем решить вместе. Примите участие в подписке на переиздание первых двух томов – попробуем, почему бы нет?
А пока – огромное спасибо Федеральному агентству по печати и массовым коммуникациям, Пушкинскому дому, Музеям Шергина в Москве и Архангельске, спасибо Михаилу Вадимовичу Сеславинскому, Татьяне Сергеевне Царьковой, Борису Михайловичу Егорову, Максиму Тычкову, спасибо наследникам Шергина – Екатерине Алексеевне, Михаилу Юрьевичу и Ларисе Юрьевне - и светлая память Юрию Михайловичу Шульману!
Спасибо чудесным художникам, которые сподвигли нас на это издание:
Владимиру Валериевичу Перцову, чей фирменный шрифт pertsov чуть ли не впервые в истории использован именно в нашем издании.
Вениамину Николаевичу Лосину и Евгению Григорьевичу Монину (их уже больше нет с нами, но именно они были энтузиастами Шергина)
Виктору Александровичу Чижикову – скромно недооценивавшему свои замечательные иллюстрации.
Наследнику великого Владимира Фаворского Ивану Дмитриевичу Шаховскому, который очень помог нам своими профессиональными советами.
Николаю Александровичу Устинову и Анатолию Михайловичу Елисееву!
Простите нас, дорогой Владимир Тимофеевич Чапля – ваши иллюстрации великолепны, но они не по нашей вине, а по стечению обстоятельств не попали в это издание. Обещаем исправить ошибку при переиздании! Мы Вас любим!

Спасибо всем любителям Шергина и всем тем, кто был с нами эти четыре года.....

Искренне Ваши - Москвоведение

http://geneura.livejournal.com/364445.html

http://www.vesti.ru/videos/show/vid/675802/cid/3041/

ООО Вотек-Эстейт. А.В.Константиновский. Музей иконы. Романов переулок, дом 3. ООО"Константа". И прочее.
Телевизионщики опять оставили из моих долгих речей только указание на сожженную машину и честный ответ, каково это, получить по голове.
В начале сюжета смешно спалились жительницы дома Светлана Миронова и Мария Очаковская (писательница, патриот Русского Крыма). А они так радовались появлению Константиновского: хозяин пришел.

Сегодня в 15:00 на Нон-Фикшне презентация книги Екатерины Шульман "Законотворчество как политический процесс", изданной Московской школой гражданского просвещения.
http://www.moscowbookfair.ru/rus/programma/?sortby=3366&pos=3380

Вчера Авва писал о "Цветах для Элджернона", а посередине ночи я внезапно осознал, что у автора абсолютно та же фигура сюжета, что в "Собачьем сердце". Такие открытия бывают только ночью - наутро понимаешь, что открыл велосипед, но воспоминание о ночных наслаждениях перекрывает стыд. Только американская фигура эта, синусоида эта, честней и предсказуемей. Там слабоумный мальчик в результате "аперации" приходит в высоту сознания, но низвергается вниз, причем сам свое падение, в апогее своего интеллекта, предсказывает (что придает рассказу трагическую ноту). Русскому читателю немножко стыдно читать этот рассказ - он, признаю, пробирает, но как-то немножко понуждает к сочувствию, как изображения детей в рекламе. Интересно узнать, читал ли Киз Булгакова. Думаю, что нет. А вот Фета, может, и читал, с его "Не жизни жаль - но жаль того огня, что просиял над чтото мирозданием, и в ночь идет, и плачет, уходя". Потому что эти "Цветы" вариация Фета, а Булгакова нет. Булгаков рассказывает нам не о просиянии разума, а о прикладном его характере. Где родился, там и пригодился, бытие определяет сознание, ничего личного. Мальчик, ускоривший свой жизненный бег, как в рассказе Платонова про какого-то Вогулова, где люди сгорали до 25 лет, зато успевали напиться свежей крови - все успевает, выучить все древние языки и всю высшую науку, стать просто-таки большевиком Кустодиева, овладев все сокровищами, накопленными человечеством. (Острая нота разве что в том, что он осознает свою бывшую низость, то, что им, оказывается, помыкали сослуживцы с фабрики.) Фантастика? но так все и двигается прыжками, и загадка в том, как ребенок успевает к пяти годам уже пожрать и присвоить вселенную вокруг. Американский писатель вправляет выломанный сустав бытию, когда у него слабоумный мальчик приходит в силу. У Булгакова недочеловек, получив права, вольготно раскидывается в слабоумном мире и устраивает конуру своим создателям - голем с тальянкой, во рту цигарка, на лбу картуз. Игры разума, так сказать. Киз прокручивает изменчивую судьбу, закрепленную на станине стабильного мира и оплакивает ее. Булгаков спасает мир нормальности, вращая балаганное колесо фортуны с его синусоидой, возвращая Шарикова к подошвам ее башмаков. Но не сказать, чтобы этот фокус был достаточно убедителен. Но сами такие разбирательства бесспорных людей в релятивистском мире Мартина Гарднера, взаимовращения с неочевидным результатом, и сделали нашу литературу уникальной. Зато в Америке есть "Форрест Гамп" - галерея эксцентриков над станинами карусельных станков. Это не то чтобы другая литература, это вообще другой род, причем искусства ли - про устойчивость и тягу земную. Которую когда-то пытались одолеть наши богатыри, да богатыри повалились в колоду, а она, видите, провалилась через земной шар

и

Ну и что общего между всеми этими книжками? Очевидно, год выпуска. Это все свежие выпуски. Но отгадка не в годе самом по себе.
Вместо имен - ФИО. "Прежде у вас было имя, теперь фамилия", как сказал некто бедному свежеиспеченному Шеншину
Это, вообще-то, смешно - когда не "Есенин", а "Сергей Есенин", когда не "Ефремов", а "Иван Ефремов" и т.п. Это противоречит, кажется, самой идее ЖЗЛ, когда под критерий "замечательности" подпадает лишь человек, ставший явлением - человек, с которого облетела листва имени и отчества.
Когда сменился подход? как-то вместе с новыми временами.
При советской власти с именами прошел только Юрий Гагарин - и дело не дворянских ассоциациях, думаю, а потому он был Юрийгагарин. Как и Лев_Яшин. Вероятно, как и Карлмаркс. А вовсе не один из братьев Маркс.
Остальные были под одним именем. Даже там, где хотелось бы уточнить - Жуковский, например. это который? Поэт или Николай Егорович?

АПД: Кстати, с Петром Столыпиным какая-то непонятка - гугл-Картинки показывают как вышеуказанного, так и просто Столыпина. Вероятно, в первом его семейная жизнь, а во втором про вагоны

Пошел в магазин (чем начинаются лучшие посты и заканчиваются худшие жизни), иду обратно, а дождик все идет, а ряд машин стоит капотами вперед, и фары у всех одного разреза, в соответствии с модой 10-х. Так вдруг нахлынуло влажное ощущение вечного, непролазного - вот, попали. "Все будет так". Теперь всегда будет это же, эти машины, капоты в ряд. Я, идущий из магазина с пакетами. Этот вопрос: "Пакет нужен?" Сколько раз она за смену произносит его, с узким разрезом глаз кассирша?

А вспомнил и другое, старое, как хватало за горло это чувство тупика на немецких вокзалах - на штуттгарском, на берлинских, где в ребре клепаной колонны заметишь, бывало, вмятину от осколка, завязнувшего во времени. И кондуктор, с щетиной усов и толстой сумкой, который и Набокова обилечивал, и Достоевского в его бегстве в Дрезден, проверяет мою бумажку. Сквозь буквы, в засечках антиквы лазерного принтера, мерцает свинцовое тиснение фрактуры.

Но - подумал тут же - когда он писал, Блок, о том, что "исхода нет"? Аккурат перед тем, как все это отправилось с палубы подорванного корабля за борт, и рояль бежит вместе со столами, как леопарды и газели на степном пожаре. В 1912-ом. Хвать, и "ни стула ни кровати нет", ни аптеки ни фонаря, чего ни хватись, ничего нет.

И хорошо (сказал бы Розанов).

"Живи еще четверь века" - тут вы сами прибавьте 25 к 12, что за номер зверя там получится.

"Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет - - " (ну, вы знаете, что было).  "Дама с собачкой-2, или Посмертные записки Чеховского клуба". Буги-вуги мертвой невесты Тима Бертона на крымской набережной.

И хорошо, сказал бы Розанов.

Потому что страшней этих плясок вечная жизнь. И, может, даже жизнь вечная. А хочется перемен. Хочется, чтобы все было впереди. Чтобы бабушка говорила надвое змеиным своим языком. Может, и я убежал из Германии обратно к березкам от этого страха перед вечностью. Надо устраиваться, надо уже начинать жить. А не перелицовывать предисловия к несуществующей жизни. Как стерпеть писание начистоту? А в России можно. У нас, собственно, предисловия и становятся книгами. Новый жанр, как рецензии Лема на романы, которых нет, на души нежившие, но которым очень хотелось бы пожить.

Мы не начали работать, зато мы не рабы, зато мы свободны. Отсюда уже один шаг до "зато Крым наш". Праздник невыученных уроков. Дайте еще немножко пожить вволю.

Да и как вписаться в эту вашу вечность? на каких ролях? уборщиком? дворником? лезть по рублику, как ярославский официант, к трактирщику, через 20 лет и выламывание рук удаче? вот это всё - мне? ползти на карачках?

Пока застрявший в вечности оплакивает ее "Ночь, улица, фонарь, аптека", зачарованный минутой, кк глухарь на току, уже и Двенадцать пробило. Револьюционный матрос подошел подбодрить упавшего духом. По потрясенной мостовой. Не бось, не бось, буржуй. Что там за слово выкладываешь из осколков очков? В - Е - Ч - нет, я слов не разбираю. Отпущу-ка тебя с твоими кругами к праотцам, тратататата. Ламцадрицаца.

С колен подымется Россия, но удаляется поэт.
Живи хоть четверть века, все будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится вновь, как встарь.
Ночь, ледяная рябь канала,
и весь в черемухе овраг.

Пакеты я использую старые по нескольку раз, по два-три, а то и как у Маяковского, алон занфан де ля по четыре

а сейчас по НТВ идет репортаж "Эксгумация Гитлера". Фюрер до 1980-х скрывался в Бразилии, а вовсе не на обратной стороне Луны. Показывают чрезвычайно размытую фотографию пожилого дяди, под нос которому нарисовали черные пиксельные усы (через 10 минут ненароком показали ту же фотографию, где усов уже не было). Показали также больницу, и амбарную книгу. В книге написано: лежал пациент "Адольф Адамнепил". Прямо нацистскими буквами написано, синей ручкой. Прибежал написать вам, а то кончится, побегу посмотрю, чем кончится! (волнуюсь, как там в Сталинграде повернется)

Мой вчерашний пост - запись сна. Почему он получился двойной, не знаю. Имена собственные изменил. Приписал два последних предложения просто для закругления, как и формальную связку между историями.

Очевидный мне генезис: название - из Шамфора. Вчера напомнила об этой истории Катя, дав ссылку в фб, вот эта история:

"В Нижней Бретани слово габель - соляной налог известно только понаслышке, тем не менее крестьяне очень боятся его. Однажды какой-то деревенский священник получил в подарок от некоего сеньора стенные часы. Крестьяне долго гадали, что это такое; наконец, одному из них пришло в голову, что незнакомый предмет и есть ненавистная габель. Они уже начали запасаться камнями, намереваясь уничтожить злополучные часы, но тут подоспел священник и уверил их, что это вовсе не габель, а свидетельство о полном отпущении грехов всем его прихожанам, присланное ему папой. Крестьяне сразу успокоились"

Ценное понимание: когда на сортировочный контейнер сознания поступает немаркированный текст, он переводится на тот или иной рукав не согласно этикетке, а по внешним признакам. В случае, если в первой строке было указание на сон, текст не ушел бы на дальнюю ленту беллетристики, а обработался бы на передних, имеющих дело с дневниками, признаниями и картинками. Все они имеют рваный край, предполагают обсуждение, взаимодействие, то есть получение дополнительных, и всегда неизвестных заранее, смыслов. Сам я, признаюсь, художественную литературу в социальных сетях не читаю, ее на языке не передержишь, а зачем она тут тогда нужна.

Заодно напишу и про Сорокина, который попался на глаза неделю назад, и его заново почитал. Стал понятней, как-то привычней, ближе (не только в связи с общим одичанием), впечатление от него ярче и как-то проще. Читать стало легче - может быть, потому, что прочитал (в Ад-Маргинемовском двухтомнике) предисловие с интервью, где Сорокин рассказывает, что пишет для получения собственного удовольствия. Сразу представил себе тропу писания как путь пули со смещенным центром через ткани, поиск плотности в собственном отклике, стало очень интересно и как-то понятно, и тут же ясно стала причина сексуальности (не извращенности, это мимо) его текстов, этой работы автора с этими древними подложками сознания, что ли. И поэтому же поверил Сорокину, когда он повторяет, что занимает собственной психосоматикой, а не литературой. Этим и ценен